Просвещение

6.4. Проблема источника нормативности (всеобщности и обязательности) "закона свободы". Свобода как сложный порядок "разделения" и "равновесия" прав и стандарт соизмеримости законов

Согласно Монтескье, таким образом, существуют различные разряды законов, и высшая задача человеческого разума состоит в том, чтобы точным образом определить, к какому из названных разрядов по преимуществу относятся те или другие вопросы, подлежащие определению закона, дабы не внести беспорядка в те начала, которые должны управлять людьми. В свою очередь, решение задачи такого определения связано с проблемой выделения нормативно-правовой основы сравнения различных законов.

Каково же, по Монтескье, соотношение этих законов (по степени их всеобщности) и в чем заключается источник их нормативности?

Логика решения вопроса об источнике нормативности такова.

Человеческие законы обладают меньшей степенью общности, нежели законы религии (первые изменчивы, вторые - постоянны, первые основаны на страхе, вторые - на вере (надежде), для первых характерна новизна, вторые являются изначально-древними. Но в определенном смысле всеобщность вторых точно так же условна и относительна, как и первых (несмотря на признание того, что целью религиозных законов является абсолютное, высшее благо, а также того, что заповеди христианства богоданны). Вера не является необходимым и достаточным основанием такой всеобщности; Монтескье замечает: "Древность существования благоприятствует религии; степень веры часто соизмеряется с отдаленностью предмета, в который мы верим, ибо наш ум при этом бывает свободен от побочных понятий той отдаленной эпохи, которые могли бы противоречить нашим верованиям" Стало быть, единственно достоверным способом обоснования и поиска пункта безусловной всеобщности для Монтескье выступает все-таки рациональное сомнение.

Если же мы увяжем все вышеперечисленные аспекты его теории соотношения религиозных и человеческих законов, принимая во внимание также и его утверждение о том, что гражданские законы не должны противоречить естественному праву, то мы поймем, что именно последнее (как носитель наивысшего, критериального и безусловного для него норматива свободы) является универсальным источником всеобщности и обязательности по отношению к законам человеческим; носителем же естественного права (т. е. морали), как мы знаем, является "естественный разум".

Монтескье, таким образом, различая религиозные и человеческие законы, радикально разводит их; он рассуждает, согласно его собственному замечанию, о первых не как теолог, но как исследующий политику историк и философ - рассматривая их социальные функции и только. Именно поэтому он считает недопустимым их смешивать, а тем более выводить вторые из первых и подчинять вторые первым. Их разделение есть выражение рационально обоснованных - через процедуру универсального сомнения - политико-правовых требований свободы совести и веротерпимости. Именно поэтому он считает, что гражданские законы имеют в виду нравственное достоинство "людей вообще", то, что связывает людей в общество (а не индивидуальное спасение души), - и должны соответствовать именно этим нравственным законам. Именно поэтому он считает противным гражданскому порядку суд инквизиции, основанный на представлении о человеке как о кающемся грешнике.

Таким образом, основа нормативности человеческих законов - закон свободы (с учетом всего вышесказанного о нем). Политические законы - законы, обеспечивающие свободу. С ними коррелируют законы гражданские - законы, обеспечивающие право собственности. В корреляции между теми и другими существует один весьма важный пункт: частный интерес собственника более значим (всеобщ и обязателен), нежели интерес всеобщий.

Итак, у человеческих законов два источника, два образца нормативности - естественные права свободы и собственности, которые - применительно к соотношению в них частного и всеобщего - находятся в отношениях контрастной симметрии и бинарно-диалектической связи; таковы именно принципы "разделения" и "равновесия" прав.

Экскурс: История средневекового права

Монтескье предпринимает специальное исследование истории средневекового права у франков (кн. 28-31), в которой он описывает то, каким образом из смешения различных юрисдикций в обычном праве возникало современное представление о разделении этих юрисдикций.

Первый предмет историко-правового исследования Монтескье - сбой, провал правовой культуры, происшедший вследствие крушения римской империи. Варварское право не было унифицировано: "Франк судился по закону франков, аллеман - по закону аллеманов ... В те времена ... никто не помышлял о том, чтобы внести единообразие в законы народа-победителя". Кроме того правовая чересполосица усугублялась отсутствием политического единства. Так, Франция делилась на множество мелких владений, которые "признавали феодальную зависимость предпочтительно перед зависимостью политической". В этих условиях властвовал местный обычай, древнее обыкновение.

Постановлениями Карла Великого, Людовика Благочестивого и Оттонов утверждается признаваемое варварскими обычаями в качестве божьего суда доказательство поединком. Оно становится универсальным средством решения судебных споров в светских судах сначала по уголовным, а затем и по гражданским делам (вытесняя другие виды божьего суда - испытания крестом, холодной и кипящей водой), в том числе и по той причине, что удостоверение подлинности (поддельной) грамоты присягой на Евангелии вело к злоупотреблениям и клятвопреступлению.

Судопроизводство по уголовным делам производилось публично из-за неграмотности.

Установления Людовика Святого (1270 г.) - кодекс законов по гражданскому праву - "никогда не предназначался к тому, чтобы служить законом для всего королевства". Он был компилятивным, двойственным и запутанным смешением французского законодательства с римским правом, писаных обычаев и законов.

С появлением судебных установлений утверждается судебная процедура. Прежде сеньоральный суд или суд сведущих лиц (старшин, стариков) разрешал дело при помощи поединка, что не требовало больших знаний. "Дела решались согласно местному обычаю и немногим простым обычаям, переходившим по преданию". Все это не требовало письменного ведения дел, специальных способностей, учебы. "Но когда появился запутанный кодекс Установлений и другие произведения юриспруденции, когда было переведено римское право и началось его преподавание в школах, когда положено было начало искусству делопроизводства и законоведения, когда появились стряпчие и юристы, - тогда пэры и старшины не были уже в состоянии чинить суд". Они стали уклоняться от исполнения судебных обязанностей. Сеньоральные суды и суды пэров стали выходить из употребления в силу обстоятельств; распространяются суды бальи (сначала бальи не судили сами, они лишь производили дознание и оглашали приговор, вынесенный старшинами). "Итак, вовсе не закон воспретил сеньору иметь свой суд и не закон отменил деятельность пэров в этих судах; не было такого закона, который предписал бы учреждение бальи и предоставил им право суда. Все это совершилось мало-помалу силой обстоятельств. Знание римского права, судебных решений, собраний вновь записанных обычаев - все это требовало изучения, на которое неграмотные дворяне и народ были неспособны".

Власть, по определению Монтескье, была не политической, а феодальной. Так как она находилась в руках бесчисленных сеньоров, "церковной юрисдикции ничего не стоило расширять с каждым днем свои пределы; но, подрывая значение сеньорального суда, церковный суд тем самым способствовал королевской юрисдикции, которая мало-помалу ограничила деятельность церковного суда".

Наконец, Монтескье формулирует ряд правовых требований к закону.

Во-первых, духом законодателя должен быть дух умеренности. "Политическое благо, как и благо нравственное, всегда находится между двумя пределами, и вот пример тому.

Для свободы необходимы судебные формальности; но число их может быть так велико, что они станут препятствовать целям тех самых законов, которые их установили. Дела будут тянуться без конца; собственность станет неустойчивой ...

При этом граждане потеряют свободу и безопасность, обвинитель не будет иметь возможности доказать обвинение, а обвиняемый оправдаться".

Самые жестокие законы не являются самыми лучшими. В любом случае правовой стандарт заключается в требованиях разума (вспомним, что они включают в себя три основных норматива - свободу, равенство и собственность) и позволяет сравнивать между собой законы по степени их (функционального?) совершенства. Процитируем самого Монтескье по этому поводу: "Во Франции за лжесвидетельство полагается смертная казнь; в Англии же этого нет. Чтобы решить, который из этих двух законов лучше, следует добавить следующее: во Франции применяется допрос преступника при помощи пытки, в Англии же этого нет. И еще надо сказать, что во Франции обвиняемый не представляет своих свидетелей и редко случается, чтобы принимались от него так называемые оправдывающие факты; в Англии же свидетельские показания принимаются от той и от другой стороны. Три французских закона составляют одно последовательное и тесно связанное целое; три английских закона представляют не меньшее единство и связь. Английский закон, не допускающий при допросе пытки обвиняемого, не может возлагать больших надежд на добровольное признание подсудимого, поэтому он созывает со всех сторон свидетелей и не решается запугивать их угрозой смертной казни. Французский закон, располагающий столь сильным дополнительным средством, менее боится запугивать свидетелей; напротив, здравый смысл требует, чтобы он внушал им страх; он выслушивает свидетелей только одной стороны, т.е. тех, которых представляет обвинительная власть, и судьба обвиняемого зависит единственно от их показаний. Но в Англии, где выслушиваются свидетели двух сторон и дело ... решается спором между ними, ложное показание представляет ... меньшую опасность ... Итак, чтобы решить, которые из этих законов лучше отвечают требованиям разума, не следует сравнивать их друг с другом по отдельности, необходимо сопоставлять их между собой во всей их совокупности".

Стало быть, требования разума, учитывающие абсолютные критерии - безусловные нормативы, - применяются, однако, с поправкой на ту историческую (социокультурную) целостность, в рамках которой существует оцениваемый закон.

Далее, закон должен быть точен и лаконичен; образцом точности могут служить законы двенадцати таблиц: дети заучивали их на память. Неукоснительное правовое требование - объективность закона, его нелицеприятность; презумпция закона должна быть наивысшей; иначе может случиться, что судить о делах людей будут по самим людям, а о людях - по их званию.

Наконец, требование единообразия закона, предполагаемого правовым стандартом, существование которого подразумевает Монтескье, не исключает гибкости применения правовых норм; не обязательно подгонять все под жестко унифицированный государственно-законодательный шаблон (для контраста вспомним пафос государственной унификации Гоббса). "Одинаковый вес в полиции, одинаковая мера в торговле, одинаковый закон в государстве ... Но всегда ли это, без исключения, бывает уместно? ... Если только граждане подчиняются законам, важно ли, чтобы они подчинялись одинаковому закону?" - спрашивает Монтескье, подразумевая, что на последний вопрос следует отвечать отрицательно, поскольку истинная государственная мудрость и величие состоит в том, "чтобы распознать, в каком случае нужно единообразие и в каком - различие". Иными словами, правовой стандарт не исключает, а предполагает социокультурный и правовой плюрализм. Данная позиция будет подхвачена и развита в кантовско-гегелевской традиции.

В целом, как мы могли видеть, у Монтескье речь идет о кумулятивном накоплении нарастающей сложности социальной жизни, фиксируемой понятием "общества обществ" и о соответствии последнему такой формы организации, как правовое государство.

NB.: Историческим свидетельством постепенного нарастания этой сложности и наглядности подобного рода роста для наблюдателя в XVIII в. может служить следующая иллюстрация. Если в 1568 г. швейцарский ремесленник Йост Амман перечисляет 90 различных ремесел, то "Энциклопедия" Дидро называет уже 250 профессий. (Еще позднее вышедший в начале следующего столетия каталог фирмы "Пигот" в Лондоне (1826 г.) дает список 846 профессий). - См.: Бродель Ф. Структуры повседневности: Возможное и невозможное. Т. 1. М., 1986. С. 459.

Исторический "проект Просвещения", центральным звеном которого является "проект свободы", приобретает у французского мыслителя вид сложного, многовекторного и полиморфного порядка безопасности в данного рода государстве - порядка, образуемого статическим "разделением" и "равновесием" прав и властей и имеющего статус универсального цивилизационного образца. При этом одной из характерных черт концепции социально-политической модернизации Монтескье является либерально-реформистская ее (концепции) направленность. Иную, революционно-эгалитаристскую, устремленность обретает проект свободы у Руссо. Свобода мыслится в последнем случае не только как статическое равновесие, достигаемое разделением властей, и не только как состояние безопасности, но и как динамический процесс освобождения от деформирующего человеческую природу отчуждения, а равным образом - как моральный императив.

Интерпретация: П. Козловски полагает, что культура нового времени (одним из компонентов которой и является Просвещение) органически связана с представлением о наиболее "прогрессивном состоянии сознания", представляющем собой программу, которая "может быть присвоена кем угодно и что в результате этот кто-то становится руководителем современности". (При этом он считает, что наиболее яркое воплощение подобной самонадеянности представляет гегелевская диалектика неповторяемости в духовном: "то, что уже однажды исторически осуществилось, представляет собой наивысшую ступень развития Духа, неповторимую, непревзойденную и тотчас вновь безнадежно устаревшую ...". - Козловски П. Культура постмодерна. М., 1997. С. 25-26.) Именно эта "программная" особенность нашла воплощение в концепции политического гения (как элитарного медиума национального самосознания) у Руссо. Однако Гегель (а до него и Монтескье) помимо указанной выше особенности (у Монтескье она связана с утверждением об универсальной образцовости правового государства), является выразителем еще одной черты новоевропейского историзма - установления идейно-смысловой связи между настоящим и прошлым (и тем самым - лояльного отношения к прошлому, присутствующему в настоящем (в "снятом" виде), которым заканчивается история: будущее - не предмет знания, а надежд и страхов, которые лежат за пределами исторического смысла). - См. об этом: Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 116; Мангейм К. Идеология и утопия // Мангейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 198.