Немецкая классическая философия

Общественное мнение

Благодаря тому, что каждый акт палат становится известным, они связаны с обширной сферой общественного мнения. Общественное мнение, по Гегелю, двойственно. С одной стороны, в нем заключены национальные идеалы, принципы справедливости, духовные ценности и результат всего государственного строя - в форме здравого смысла людей как той нравственной основы, которая проходит через все. С другой, все это имеет форму предрассудка - слухов, предвзятых мнений, некритически воспринятых установок. Общественное мнение есть неорганический способ познания, чего народ хочет и мнит. Но общественное мнение во все времена было большой силой, особенно таково оно в наше время, когда принцип субъективной свободы обрел ... такое значение. То, что должно быть значимым теперь, значимо уже не посредством силы и в незначительной степени как следствие привычки и нравов, а преимущественно благодаря пониманию и доводам. Общественное мнение в одинаковой степени заслуживает как уважения, так и презрения. То есть к нему следует прислушиваться, реагировать на его колебания и перемены; его следует формировать, - но именно как внешнее выражение глубинных чаяний и принципов народного духа. Однако нельзя всерьез, стратегически принимать каждую сиюминутную перемену в нем, каждый всплеск эмоций. Поверхностность общественного мнения, его легковесность и текучесть, ограниченность предрассудками делает его уязвимым для манипуляций.

Гегель замечает, что на вопрос, некогда поставленный Фридрихом II (под влиянием Д’Аламбера) перед Берлинской академией наук, - о том, полезно ли иногда обманывать народ, - следовало бы ответить следующим образом: "... народ не дает себя обмануть относительно своей субстанциональной основы, сущности и определенного характера своего духа, но относительно способа знания им своего духа и суждения об этом способе, о своих поступках, о событиях ... народ сам себя обманывает". В общественном мнении, таким образом, содержится все ложное и истинное, но обнаружить в нем истинное - дело великого человека. Если Гегель в последнем случае имеет в виду великого политического деятеля, то он характеризуется им в таком случае - учитывая все вышесказанное по поводу общественного мнения, - как тот, кто способен предугадывать реакцию общественного мнения на события и на собственные действия и в состоянии прояснить общественное мнение для него самого, открыв и доступно, четко и общезначимо сформулировав его глубинные, сущностные запросы и чаяния; тем самым он формирует его и как бы ведет за собой.

Публичная политика связана с проблемой свободы слова (свободы печати). Одно из средств публичного сообщения - пресса, которая, хотя и уступает устной речи в живости, имеет тем не менее гораздо более широкую аудиторию. Определение свободы печати как возможности публично говорить и писать в публикациях что угодно, аналогично пониманию свободы как произвола. За пределом прямого призыва к воровству, убийству, мятежу и другим противоправным действиям простирается область искусства и культуры высказывания. Простое мнение не имеет особого значения, субъективно по содержанию и форме; по этой причине (в современной политической культуре) принято настаивать на его безнаказанности; но именно в наше время требуют также величайшего почтения и уважения к частному мнению как к тому, что составляет личное духовное достояние. Однако существует грань, за которой открытые высказывания, содержащие оскорбления личной чести, клевету на правительство, на чиновников, на ответственных лиц, на доброе имя государя, издевательство над законами, призыв к восстанию и т.д. становятся преступлениями и проступками различных степеней.

Внешний суверенитет государства

Государство проявляет себя как индивидуальная целостность в отношениях с другими государствами, по отношению к которым оно выступает как независимое и суверенное. В благополучное время гражданская жизнь расширяется, и в конце концов люди погрязают в болоте повседневности, их частные особенности становятся все тверже и окостеневают; если же части тела затвердевают, наступает смерть. Государство погружается в трясину утилитарных задач и дел. Но его функцией не является простое обеспечение жизни и собственности индивидов.

С этим у Гегеля связана особая оценка войны: "... Ее не следует рассматривать как абсолютное зло и чисто внешнюю случайность; война как то состояние, в котором принимается всерьез суетность временных благ и вещей, о чем трактуют лишь назидательно, есть, следовательно, момент, когда идеальность особенного получает свое право и становится действительностью; высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей сохраняется нравственное здоровье народов, их безразличие к застыванию конечных определенностей".

Если государство - суверенный индивид, то, как в индивиде, в нем содержится отрицание; если же несколько государств образуют союз, то и последний в качестве индивида должен будет сотворить противоположность и породить врага. Поэтому войны неизбежны и идеал вечного мира, провозглашенный Кантом, не может быть осуществлен.

Отсюда политическая значимость вооруженной силы государства, представляющей собой постоянную армию. Предназначение к особому делу защиты государства создает военное сословие, в обязанность которого входит самопожертвование. Истинная храбрость культурных народов заключается в готовности жертвовать собой на службе государству, где индивид представляет лишь одного среди многих. Здесь важно не личное мужество, а вступление в ряды всеобщего.

Итак, если отдельные государства или группы государств не приходят к соглашению, спор между ними может быть решен только войной. Но война, кроме того, что она служит катализатором восстановления подлинно гражданских ценностей, является одновременно и отрицательным моментом, разрушающим государство и гражданское общество. Данный отрицательный момент Гегель "снимает" двояко: во-первых, он "втискивает" войну в цивилизованные правовые рамки; во-вторых, международное взаимодействие государств объявляется им областью особого всемирно-исторического смысла, смысла более высокого порядка, нежели тот, который связан с внутриполитической гражданской жизнью. Рассмотрим два указанных момента гегелевского "снятия".

Гегель сразу же оговаривает, что наличие противоположности между моралью и политикой как раз и указывает на наличие какой-то более высокой, (глобально-исторической целесообразности и необходимости: "Одно время много говорилось о противоположности между моралью и политикой. Здесь следует лишь заметить, что благо государства имеет совершенно иное оправдание, чем благо отдельного лица; лишь его конкретное существование, а не одна из многих считающихся моральными заповедями мыслей может служить принципом его действия и поведения".

С другой стороны, и в войне, в состоянии бесправия, насилия, случайности, государства признают друг друга и сохраняют связь. "В войне сама война определена как нечто, долженствующее быть преходящим. Поэтому война содержит в себе определение международного права, устанавливающее, что в ней содержится возможность мира, что, следовательно, послы должны быть неприкосновенны и что война ... ведется не против внутренних институтов и мирной семейной и частной жизни, не против частных лиц...

Поэтому войны новейшего времени ведутся гуманно, и люди не испытывают ненависти по отношению друг к другу".

Европейские нации в историко-культурном смысле образуют одну семью, но отношение одних государств к другим изменчиво: нет претора, который решил бы спор; высший претор - только ... мировой дух (выделено мною. - А. Ч.); а его право есть наивысшее - во всемирной истории как во всемирном суде. Далее, по Гегелю, всемирная история - это не только суд, творимый силой мирового духа, т.е. абстрактная и лишенная разума необходимость слепой судьбы. История (духа) - это его деяние, через которое он осознает и постигает самого себя, проходя различные ступени этого постижения - смысловые отрезки саморазвертывания. Поясняя свою мысль, Гегель прибегает к аналогии, говоря, что способность человечества к совершенствованию связана с дельфийской заповедью "познай самого себя", добавляя: "Но для тех, кто эту мысль отвергает, дух остался пустым словом, а история - поверхностной игрой случайных, именуемыми лишь человеческими, стремлений и страстей. Если при этом, пользуясь выражениями "провидение" и "план провидения", они высказывают веру в действие некоей высшей силы, то это остается ненаполненными представлениями, ибо они и план развития провидения решительно выдают за нечто для них непознаваемое и непостижимое".

Прохождение духом каждой из ступеней своего саморазвертывания связано с конкретным состоянием государств, народов и индивидов, их строя и интересов; погруженные в эти интересы, они одновременно служат бессознательными орудиями и органами того внутреннего дела, в котором эти образы преходят, а дух в себе и для себя подготовляет ... себе переход на свою следующую, более высокую ступень.

Итоги

Гегель наследует кантовской традиции привнесения в политическую теорию моральной телеологии, однако переходит на позиции историзма и исходит не из представления об абстрактно волящем индивиде (проекцией неотчуждаемости свободы воли которого и становится политическая, правовая свобода), но опосредует остающийся неизменным исходный постулат свободы и частной собственности понятиями общественных интересов, культуры и социальной структуры как наличных объективаций свободы. Таким образом в лице Гегеля мы встречаем мыслителя, у которого происходит переход от естественно-антропологических и индивидуалистических оснований политической философии к основаниям социологическим, хотя в качестве "абстрактного" исходного пункта антропологизм традиционного типа сохраняется и у него (в разделе "абстрактное право"). Гегелевская философия права перестает быть антропоморфной, но присущий ей историзм становится социоморфным: он существует в контексте телеологической модели историософского осмысления целостности государства и общества, трактуемых как сверхличные "индивиды" (а не как суммарно-атомистические множества частных воль, задающие функциональную модель политического общества и государства), и выводит к историософии, к утверждению о том, что движущая сила исторического развития - разум.

Интерпретация: Как отмечает Коллингвуд, хотя Гегель и персонифицирует этот разум "в чем-то, выходящем за рамки человеческой жизни, и этот разум у него, превращая слепые страсти людей в свое орудие, осуществляет собственные цели, а не цели людей", но для Гегеля "разум, планы которого реализуются в истории, не являются ни абстрактным естественным разумом (абстрактный рациональный человек просветителей не содержит в себе ничего реального. - А. Ч.), ни трансцендентным божественным разумом. Это - человеческий разум". Речь идет о гегелевском учении о "хитрости разума": все, что совершается в истории, происходит по воле человека, а воля человека - всего лишь его мысль, выражающаяся в действии. "Мышление никогда не бывает в вакууме; оно всегда связано с конкретным человеком и конкретной ситуацией, и каждый исторический персонаж в любой исторической ситуации мыслит и действует настолько рационально, насколько этот человек в данной ситуации может мыслить и действовать, и никто на его месте не мог бы сделать большего". Без страсти нет мысли и действия. Поэтому страсти - это то, из чего "делается" история, которая предстает как зрелище их действия. Но, с другой стороны, разум использует страсти для достижения своих целей, и поэтому история - зрелище действия разума (См.: Коллингвуд Р. Дж. Указ. соч. С. 112-113).А

В той мере, в какой Гегель субстантивирует и персонифицирует разум в нечто надчеловеческое, он утрачивает постулат безусловной неотчуждаемости гражданского суверенитета личности, утвержденный Просвещением и ригористически заостренный Кантом, и превращает человека в функционера высшего смысла, в средство самоосуществления и самопознания абсолютного духа. Так он разрешает коллизию между нравственностью и политикой: политика возвышается до средства самореализации абсолютного духа; нравственность, национально-государственная историческая жизнь обнаруживает свое более высокое, чем человеческое, предназначение. Вместе с тем открывается возможность консервативно-этатистских интерпретаций его философии права.

NB.: Последнее ни в коей мере не перечеркивает принципиальной для самого мыслителя консервативно-либеральной направленности его концепции. - Коллингвуд возражает против обвинения Гегеля в том, что, согласно последнему, история кончается в настоящем: дело не в идеализации настоящего и тем самым не в "псевдофилософском обосновании политики тупого и невежественного консерватизма", а в том, что историк ничего не знает о будущем; история должна кончаться настоящим, потому что ничего больше не произошло (см.: Коллингвуд Р. Дж. Указ. соч. С. 115-116). - Ср. оценку Хейде: последний утверждает, что определенное государство не может быть, согласно гегелевской историософии, чем-то абсолютным (хотя оно и является существенным моментом в саморазвертывании духа). Из гегелевской "Философии права" следует другой вывод: "... никакое государственное объединение не может в конце концов сохраниться, если не придаст форму фундаментальным принципам свободы и права. Индивидуальные государства могут возникать и исчезать, действительность государства сохраняется в этом процессе ... Гегелевская идея государства поэтому не является концом истории ... История может учить нас узнаванию того, что с политической точки зрения обречено на умирание, и что было бы бессмысленным пытаться реализовать в новых ... ситуациях"; "... бесполезными должны казаться попытки "организовать" платоническое государство, чисто анархическое "государство", или какую бы там ни было государственную форму, которая противоречит принципу дифференцированного и широкого широко разветвленного компромисса всеобщего и особенного. Это, собственно, не пророчество. Это не более, чем указание границ, в которых человеческая свобода может существовать. Гегель не предвидел кошмара нацистской Германии. Его мысль остается, однако, в этом вопросе верна, поскольку эта политическая организация общества потерпела крушение. Под воздействием чего? Ответ Гегеля был бы: власти свободы" (Хейде Л. Указ. соч. С. 232-233).